Ненапечатанное интервью

Владимирский писатель Николай Лалакин был не только очевидцем, но и участником событий, связанных с памятным визитом в 1976-1977 гг. Евгения Евтушенко во Владимир. Он работал тогда в редакции областной молодежной газеты «Комсомольская искра» и одновременно вел литературный кружок (литобъединение) на тракторном заводе. Вместе с литератором Феликсом Медведевым, также работавшим ранее во Владимире, Лалакин подготовил интервью с поэтом, которое было набрано машинисткой на бланке «Комсомольской искры» и завизировано Евгением Евтушенко. Но этому интервью не суждено было увидеть свет, поскольку в высоких кабинетах обкома КПСС наложили запрет
не только на выступления поэта, но и на все публикации о нем в тогдашней владимирской прессе. Предлагаем вниманию читателей текст этого интервью.

- Ровно 25 лет назад девятнадцатилетним парнишкой Вы, Евгений Александрович, стали членом Союза писателей СССР. Как трансформировались Ваши взгляды на сущность ремесла поэта с тех пор? Или они остались без изменения?
- Случай приема в Союз писателей в девятнадцатилетнем возрасте, к сожалению, редок и до сих пор. Прошло немало лет после моего приема - кажется лет 7-8, - а я все еще оставался в самых молодых. Почему к сожалению? Конечно, есть опасность ранней профессионализации. Но особенно в случае, когда мы говорим о поэте, профессионализация не может быть и слишком запоздалой - поэзия не поднимается над любительским уровнем. Вспомните, как говорил о себе Маяковский: «Иду красивый, двадцатидвухлетний». Пушкин, Лермонтов, Есенин непредставимы без стихов, написанных еще и до двадцати лет. На мой взгляд, ранняя профессионализация убивает только недостаточно сильный талант. Мои взгляды на поэзию, как и на жизнь, разумеется, переменились с 1951 года. Мне казалось тогда, что главное в поэзии - это форма. Я гораздо больше любил в ту пору Кирсанова, чем Тютчева, но, слава богу, я успел переболеть корью формализма в раннем возрасте. Вместе с тем, увлечение формой и постоянные упражнения в отыскивании новых ритмов, рифм помогли мне впоследствии, когда пришло содержание и надо было его выразить. Таким образом, даже и корь формализма может быть полезной, если, разумеется, она проходит вовремя, мне кажется, что совсем юные поэты сейчас недостаточно занимаются экспериментами формы в то время, когда это им особенно простительно. От этого молодой нынешней поэзии свойственна монотонность. Эта монотонность чаще всего трех видов: классицистическая, фольклорная и так называемая «модерная». Можно удивиться, почему я включил сюда и третий вид: что ж, и модерн может оказаться застывшим, если кто-то будет лишь слепо повторять приемы, скажем, Маяковского, Цветаевой, Пастернака или Вознесенского и Ахмадулиной. Поэт может добираться до собственной души при помощи других поэтов, но уж раз добрался, изволь её выворачивать перед читателями не чужими, а собственными руками. Это и будет то, что называют собственным стилем.

- Сегодня Вы один из самых популярных поэтов, легко ли это бремя?
- Я не считаю это ни наградой, ни бременем, и вообще об этом не так уж много думаю. Разумеется, мне приятно понимать, что у меня много читателей в разных странах, и это налагает на меня определенную ответственность за это. Так, например, напечатанная в «Комсомольце Татарии» глава из поэмы «Под кожей статуи Свободы» была немедленно перепечатана во всем мире. Разные стихи вызывают самые различные интерпретации - иногда, может быть, чересчур восторженные, а иногда даже клеветнические. Порой мне приписывают такие намеки, которые мне даже и в голову не приходили. Словом, контролировать это эхо невозможно. Это эхо надо услышать, но не исходить из него. Поэт вообще не должен исходить от эха собственной поэзии, а только от эха самой жизни. Когда вышла моя книга «Отцовский слух», многие читатели написали мне письма, называя мои лучшие стихи и худшие, на их взгляд. Если сложить все эти письма вместе, то можно было бы растеряться: все стихи сразу оказались и лучшие, и худшие. Поэт должен, в конечном счете, быть сам собственным судьей. Иначе он потеряет голову от подсказок с разных сторон, зачастую взаимоисключающих.

- Вы периодически выступаете в печати с размышлениями о современной поэзии. Известны Ваши полемические выпады против так называемой тихой или, как Вы выразились, «фетятствующей» поэзии. В то же время Вы сами являетесь продолжателем высокогражданственной трибунной поэзии Маяковского. Как Вы считаете, какое из этих двух направлений современной поэзии является наиболее необходимым времени?
- Я возражал не против тихой поэзии как таковой, а против самого этого термина, которым пытались и пытаются смазать значение набатного трибунного слова. Если у человека от природы тихий поэтический голос, зачем заставлять его орать, надрывая и без того хрупкие голосовые связки! Шёпотом можно тоже высказать очень многое. Но нельзя от имени шёпота ставить под сомнение поэта, когда он говорит «во весь голос», как нельзя от имени крика издеваться над шёпотом. Вообще, самые большие поэты сложны, многогранны в своих голосовых диапазонах: например, Пушкин, Некрасов: тут и шёпот, и крик, и бесконечное количество нюансов. Самое главное для поэзии - это ни то, и ни другое отдельно, а все вместе. Это и даст нам нового большого поэта. Ведь даже Вознесенский неожиданно шепчет «Тишины хочу, тишины...», а Белла Ахмадулина вдруг гневно возвышает голос «О, слово точное - подонки!».

- Только что вышел из печати двухтомник Ваших избранных произведений. Как Вы относитесь к этому важному событию в Вашей творческой биографии?
- Конечно, выход двухтомника для меня событие огромное: он прослеживает хотя бы пунктиром разные периоды моей жизни и дает мне самому возможность оглянуться назад. В нем, пожалуй, не хватает стихотворений 50. Но за стихи, которые остались, я головой отвечаю. Жаль, что я не успел добавить некоторых новых стихов в последний раздел. Между прочим, я был довольно жесток в своем собственном отборе - ведь в двухтомник вошло процентов 25 из всего написанного мной.

- «Литературная газета» на днях сообщила, что Вы более трех месяцев находились в Англии, какова была цель столь продолжительной поездки? И что Вы из нее вынесли как поэт и как человек?
- Целью поездки по Англии было, как всегда, - увидеть страну, её народ не туристским поверхностным взглядом, а заинтересованно человеческим и, конечно, профессиональным, писательским. Обязательно буду писать о том, что увидел. Несмотря на катастрофическое падение интереса к поэзии в Англии, вечера, где я читал стихи перед студентами, прошли с большим успехом. Англичане не такая экспансивная аудитория, как американская, не такая теплая, как русская, но внимательная, пристальная, серьёзная, хотя более сдержанная. В этом смысле один английский аплодисмент стоит десяти американских.

- Кстати, Вы вообще часто путешествуете по свету, скажите, где Вам лучше пишется - в дороге или дома за рабочим столом?
- Лучше всего пишется дома, хотя, например, во время плавания на «Микешкине» мне писалось очень хорошо. Но на кораблях я себя всегда чувствую, как дома.

- Бывали ли Вы раньше во Владимире? Чем Вас привлекает древняя Владимирская земля?
- Я был во Владимире дважды: первый раз лет десять тому назад, и второй раз - этим летом. Могу сказать одно: без того, чтобы походить не только по церквам, но и просто по Владимирской земле, нельзя почувствовать, что такое Россия. Здесь - сердце истории России.

- Кто, по-Вашему, из современных молодых поэтов является наиболее интересным и подающим надежды?
- К сожалению, двадцатилетние, во всяком случае, известные мне, поэты сегодня пока уступают сорокалетним. Из тридцатилетних наиболее интересен Олег Чухонцев. Входящие в поэзию молодые, бывает, технически вооружены лучше, чем мы были в их возрасте. Но эта вооруженность, увы! - нередко заемная, с чужим, а не с собственным клеймом. Хотелось бы большей яркости индивидуальностей.

- Ваши творческие планы?
- Закончить три задуманные поэмы, ряд лирических стихов, книгу статей об искусстве, а затем плотно, на несколько лет засесть за прозу: рассказы, повести, роман.Автор: Интервью провели Ф.Медведев и Н.Лалакин