Сорок лет спустя

12 июля в Областном театре драмы во Владимире состоится творческий вечер одного из самых известных талантливых поэтов России Евгения Евтушенко. По возрасту Евтушенко - из поколения детей войны, по духу - из поколения шестидесятников. Именно в шестидесятые годы ХХ века, во время так называемой хрущевской оттепели, его поэзия по-настоящему прорвалась к читателю. Знаменитые поэтические вечера в Политехническом музее в Москве, в которых участвовали Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина и другие поэты, стали символом времени.

Евгений Евтушенко был на гребне популярности и заслуженной славы и в 70-е, и в 80-е годы. Его поэтические сборники долгое время можно было свободно купить только на «черном» книжном рынке, а в магазинах в Москве в день, так сказать, завоза за ними выстраивались длинные очереди. Поражала его неутомимая работоспособность (удивляет она и сегодня). Евтушенко писал и пишет не только стихи, но и прозу, публицистику, снимает фильмы и интереснейшие циклы фотосюжетов. Причем все это не просто от природы данная плодовитость, а именно плодотворность, когда качество под стать количеству. Его литературные мемуары позволяют живо представить историю российской словесности второй половины ХХ века. Его публицистика (например, в 80-е годы в «Литературной газете») вызывала бурные дискуссии вокруг самых болевых точек тогдашнего общества.

Кажется, литературная карьера, да и вообще судьба публичной личности, складывалась для Евтушенко весьма удачно. На самом деле это неверно. Поэт хлебнул сполна и в годы самовластья партноменклатуры, и, что постыдно для нас, в демократические времена, когда некоторая часть его коллег по литературному цеху вдруг забилась в припадке националистической истерии. Драма состояла в том, что к созданию атмосферы крайней нетерпимости в литературной среде приложила руку не только «литературная мошкара», но и талантливые прозаики, именами которых расцвечена российская словесность второй половины ХХ века. Дело дошло до того, что раскололся Союз писателей. И теперь у нас их два: Союз российских писателей и Союз писателей России.

Все это, видимо, и побудило Евтушенко уехать на постоянное жительство за границу. Но книги его по-прежнему регулярно выходят в российских издательствах, а стихи, что называется, на злобу дня печатаются, как прежде, в газетах. Появляется он и на телеканалах, правда, под «прессом» надоевших всем телеведущих, для которых главное - выговориться самим, низвергая на гостей студии и телезрителей свой мутный поток сознания.

Для Владимира творческий вечер Евгения Евтушенко в XXI веке - это, безусловно, событие. Сам поэт в письме к одному из организаторов вечера ректору ВГГУ Виктору Малыгину назвал его «МОЖНО ВСЕ ЕЩЕ СПАСТИ (премьера одноименной книги)». И это будет не просто традиционное чтение стихов и ответы на вопросы и записки из зала. Евтушенко с помощью владимирских поклонников его творчества готовит поэтическое представление. Будут исполняться песни на стихи поэта, зал, как во время выступлений в Политехническом, запестрит цитатами из произведений, которые стали крылатыми фразами… Можно будет купить книги с автографами литератора, стихи которого переведены более чем на 70 языков в разных странах мира.

«Молва» получила уникальную возможность взять эксклюзивное интервью у Евгения Евтушенко накануне приезда во Владимир. В нем идет речь не только о литературе. Поэт рассказывает много интересного, например, про свое первое посещение Владимира с чтением стихов, когда обкомовская партноменклатура буквально и насильственно выдворила его за пределы области. Между прочим, этот эпизод, как выясняется, мог закончиться для Евтушенко потерей здоровья на долгие годы, а может быть, и жизни. Вот так какой-нибудь секретарь заштатного обкома КПСС мог повлиять тогда на судьбу русской поэзии. Тут уже не Салтыков-Щедрин с его комическими провинциальными типажами, а кое-что покруче в сталинском вкусе...

Предлагаем вниманию читателей это интервью под нашей традиционной рубрикой «Открытым текстом».

- Евгений Александрович, Вы начинали свой путь и интенсивно работали в литературе, когда поэзия занимала огромное место в сознании общества. Сегодня совсем другая ситуация: микроскопические тиражи, толпы графоманов, которые издаются в красивых обложках, о шумных поэтических вечерах даже в Москве не слышно… Все вернулось на круги своя, как, например, в XIX веке, когда поэты творили для немногочисленной образованной и увлеченной литературой части общества? Или для Вас это ощущения человека, запертого в одиночную камеру?
- Вы ошибаетесь - я начал печататься в 1949 году, в один из самых тяжелых, казавшихся безнадежным для поэзии периодов истории. Конечно, тогда были живы и такие великие поэты, как Ахматова и Пастернак. Но ревнивый Сталин не простил Ахматовой того, что когда она выступала впервые после войны в Москве, люди в едином порыве встали и аплодировали. Я, подростком, видел это своими глазами. В те времена люди вставали только когда в президиуме появлялся Сталин. Он спросил: «Кто организовал вставание?». Вот что послужило изначальной причиной для доклада тов. Жданова - зависть тирана (в 1946 году на собрании партактива и писателей в Ленинграде секретарь ЦК ВКП(б) Жданов, выполняя постановление высшего органа партии, подверг разносу произведения Ахматовой и Зощенко - ред.). Ахматову называли помесью «монашки и блудницы», не печатали, она скиталась по чужим людям, вынуждена была написать цикл стихотворений, посвященных Сталину, с единственной целью - чтобы выпустили из лагерей ее сына. Правда, будучи безукоризненным мастером классической рифмы, она написала этот цикл нарочито плохими рифмами, чтобы показать сведущим людям насильственность этих стихов. О Пастернаке еще до скандала с романом («Доктор Живаго», удостоенный Нобелевской премии - ред.) тогда писали как о чуждом народу снобе. Автор прекрасных стихов о войне К.Симонов, чьи стихи «Жди меня» и «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» знал наизусть чуть ли не каждый, начал писать пьесы и стихи в духе холодной войны. Да я и сам начинал с плохих стихов, получив первый гонорар еще по метрикам. Но, слава Богу, напечатавший меня в «Советском спорте» поэт Николай Тарасов разглядел во мне потенциальные способности и всячески развивал мой вкус. От бессодержательного экспериментаторства я постепенно перешел к поэзии исповедальной еще в сталинское время (1952 год), написав сам себе и своему поколению правила поведения: «Не надо говорить неправду детям,/не надо их в неправде убеждать,/не надо уверять их,/ что на свете лишь тишь да гладь, да божья благодать». Наше поколение шестидесятников вернуло поэзии исповедальность. Знаете, в чем главная сила поэзии? Любой человек, который преданно любит поэзию, никогда себя не чувствует одиноким, даже в одиночной камере. Сейчас слишком много тусовочной поэзии. Тусовки расчленяют понятие «народ», и чувство народа в целом теряется. Шестидесятникам война, увиденная их детскими глазами, подарила чувство народа… Я всегда старался писать стихи, которые задевали бы за живое и рыбака на Лене, и московского шофера такси, и ученого-физика. Не люблю нарочитую маргинализацию адресата поэзии: «Я - писатель всех тех, кто не пишет».

- Занимает ли сегодня в России поэзия какую-то свою нишу или она настолько рассеяна в литературном процессе, что за нею невозможно уследить?
- Поэзия, ищущая для себя спасительную нишу, должна вместо этого прорубать двери даже в глухой стене.

- Кого из поэтов Вы бы выделили сегодня?
- Читайте главы из антологии «Десять веков русской поэзии», которые уже пять лет подряд печатают «Новые Известия» каждую вторую пятницу.

- «Литературные» люди старшего поколения помнят Ваш приезд во Владимир, который вызвал, даже по тем временам, не совсем адекватную реакцию обкома КПСС. Расскажите какие-нибудь подробности скандала, которые запомнились. С тех пор Вы не бывали во Владимире?
- Это был 1971 год. Со мной напросилась ехать команда студентов ВГИКа, возглавляемая югославским молодым режиссером-студентом (фамилию не помню).Чудесные были ребята, делавшие свою дипломную работу обо мне. Я читал свои стихи и на каком-то заводе (по-моему, на тракторном), и в институте, и в Красных уголках. Принимали на редкость тепло, и я подписал много рукописных не изданных еще стихов, в том числе и бледные зачитанные машинописные копии моей «Преждевременной автобиографии», публикация которой за рубежом еще в 1962 году была названа «несмываемыми синяками предательства». За ее распространение во всех городах и республиках многие читатели подвергались преследованиям. Их увольняли с работы, исключали из партии, комсомола, хотя эта искренняя и очень наивная книжка была просто-напросто исповедью идеалиста-социалиста. Во франкистской Испании редактора издательства, напечатавшего ее, даже посадили в тюрьму за «коммунистическую пропаганду», а посол СССР Виноградов на приеме в мою честь руководством компартии Франции заявил, что за эту книгу я достоин звания Героя Советского Союза. Однако, когда я вернулся на родину, мне устроили промывание мозгов на многих собраниях, ибо даже сам факт публикации за рубежом без разрешения свыше был уже преступлением и неслыханным своеволием в глазах партбюрократов. Поэтому слишком восторженный прием, оказанный мне владимирским рабочим классом и интеллигенцией, привел в раздражение владимирскую партверхушку, а может быть, и внушил испуг, что им нагорит за гостеприимство по отношению к сомнительному поэту, автору таких скандальных стихотворений, как «Бабий Яр», «Наследники Сталина», «Качка», такому идеологически шаткому человеку, подписавшему протесты против преследования Солженицына, Синявского, других диссидентов и ввода танков в Прагу. Испугало их и присутствие киногруппы, руководимой каким-то подозрительным сербом. Меня вызвали к секретарю по идеологии Владимирского обкома КПСС (в 1971 году на этой должности работал Н.И.Шагов - ред.), приторно-приветливому и ласковейше сообщившему, что во Владимирской области сейчас эпидемия гриппа и скопление многих людей, каким являются поэтические чтения, нежелательны. Он добавил, что меня по выходе ждет специальная автомашина обкома партии, которая незамедлительно вывезет меня в Москву, спасая от угрозы эпидемии. Я подавленно сказал, что в этом случае мне надо собрать вещи в гостинице, на что он так же приторно, как гиена в сиропе, улыбчиво сообщил: «Мы позаботились об этом, и все ваши вещички аккуратненько упакованы и лежат в багажнике». «А как же студенты ВГИКа?» - спросил я. «Они уже отправлены и, должен Вам сказать, вели себя по-хулигански - пытались протестовать и даже производить съемки, когда их выводили с милицией и усаживали в микроавтобус. Но мы обо всем доложим их руководству», - сообщил секретарь. Мне ничего не оставалось делать, как сесть в партийную «Волгу». И мы двинулись по направлению к Москве. Были страшный, почти сибирский холод - минус тридцать пять - и жгучий морозный ветер, когда шофер остановил машину и высадил меня на выезде, так сказать, у пограничного столба Владимирской области. Пряча глаза, он сказал: «Простите, но у меня указание высадить Вас именно здесь, на границе нашей области». Вот чем обернулась приторная ласковость секретаря обкома по идеологии. Часа два в легкой спортивной курточке, стуча ботинком о ботинок, я стоял у этого столба, и ни одна машина даже не притормозила около странного человека с чемоданчиком, в одежде не по погоде. Наконец, шофер грузовика, перевозившего кирпич, сжалился надо мной и остановился. Он не знал, кто я такой, но когда я рассказал ему эту историю, то, видя, как меня начинает колотить озноб, довез меня до моей дачи в Переделкино, да еще и помогал моей жене оттирать меня водкой. «Вы на весь Владимир не серчайте, - сказал он, - мы от этих прохиндеев сами натерпелись. Когда приедете в другой раз стихи читать, я обязательно приду. Я никогда еще ни одного поэта живьем не слушал». У меня началась жестокая пневмония, бредовые галлюцинации во время высокой температуры, и я еле выкарабкался при помощи немедленно прибывшего моего старого друга - великого гематолога Андрея Ивановича Воробьева. Но и он бы меня не спас, если бы не этот владимирский шофер. Долгонько я во Владимир не приезжал выступать - уже сорок лет набралось. Но кто знает, может, этот шофер еще жив и придет на этот вечер поэзии, чтобы услышать, наконец, поэта живьем…

- Однажды мы «украли» строчку из Вашего раннего стихотворения и сделали ее заголовком одной статьи «Наследники Сталина». Статья, между прочим, была о том, как чиновники XXI века хотели удержать из компенсации наследникам за раскулаченное хозяйство некую сумму, которую крестьянин недоплатил в 30-е годы в виде налога. Суд, правда, встал на сторону детей раскулаченного. Что это, рецидив сталинской эпохи, доведенный до абсурда? Почему, на Ваш взгляд, наследники Сталина по-прежнему торжествуют? Это проклятье России, что ли?
- У меня были такие четыре строки на эту тему: «Наша, Ваша, и моя победа./Превратили Гитлера мы в дым./Почему мы с вами за полвека/Сталина никак не победим?». Достаточно прочесть «Архипелаг Гулаг», чтобы навсегда победить Сталина внутри себя. Для того и писалась эта книга. Но многие ли дочитали ее до конца? И многие ли досмотрели до конца хоть один из документальных фильмов Алексея Пивоварова о Великой Отечественной, разбивающих мифы о полководческой гениальности Сталина, не переключив историческую горькую правду на какой-нибудь сериалишко...

- В свое время Ваша, говоря языком учебников, гражданская лирика в достаточной мере влияла на умы. Вы пытаетесь это делать и сегодня, например, в «Новой газете». Но никакого влияния не чувствуется.
- Если бы не было великой гражданской 13 симфонии Дмитрия Шостаковича, чьим краеугольным камнем стало мое стихотворение «Бабий Яр», написанное ровно 50 лет назад, то, может быть, до сих пор не был бы еще построен мемориал, посвященный 70 тысячам невинных жертв этой страшной трагедии. Так что Ваши опасения, что искусство не имеет никакого влияния на жизнь, безосновательны.

- Почему Вы постоянно живете за границей, хотя и часто приезжаете? Вам неуютно в сегодняшней России или было неуютно в России 90-х годов? А может быть, Вы ощущаете себя гражданином мира?
- Современный мир, разъеденный коррупцией, ежедневно взрываемый террористами, измученный расовой или религиозной взаимоненавистью, наркоманией, болезнями, голодом, безработицей и замаскированными имперскими амбициями или завистливым комплексом социальной неполноценности, - это наше общее неуютное, но уникальное родное Макондо, в котором надо спасать людей не от ста лет, а от тысячелетий Одиночества. Единственное, что сейчас реально делает людей ближе, гораздо больше, чем политика, - это искусство, соединяющее людей поверх границ. Молодые американцы, которым я преподаю Пушкина, Толстого, Пастернака, Цветаеву, Булгакова, показываю «Летят журавли», «Андрея Рублева», «Холодное лето 53-го», никогда не будут относиться к России высокомерно. Преподавая в американском университете, я чувствую, что работаю на будущее человечества, включая Россию. Патриотизм по отношению к своей стране не должен вступать в противоречие с патриотизмом человечества. «Несчастье иностранным быть не может», - так я написал в своей любимой поэме «Голубь в Сантьяго», которая спасла сотни молодых людей в мире от самоубийства... Для меня нет на свете заграницы.

Я подарил целый переделкинский музей с картинами, которые собирал всю жизнь, России. Там есть и моя собственная фотовыставка, которую я назвал «Мое Человечество», где рядом с сибирскими старухами со станции Зима - итальянские партизаны и камбоджийские дети, и мой покойный друг - японский великий писатель Абэ Кобо.

- Что Вы пишете сами и что читаете сегодня?
- Я только что закончил первый том пятитомной антологии «Поэт в России - больше, чем поэт» («Десять веков русской поэзии»). Я - в середине нового романа «Город желтого дьявола» о моих приключениях во время первой поездки в Америку в 1960 году, параллельный сюжет - мое бегство на фронт, чтобы сражаться с гитлеровцами в 1941 году, когда мне было 8 лет. Читаю с наслаждением переписку Пастернака и Марины Цветаевой.

- Что бы Вы хотели пожелать читателям «Молвы» и всем читателям города Владимира?
- Помните, что самое опасное бескультурье - это бессовестность. Фото из архива Евгения Евтушенко.Автор: Евгений Скляров