«В моих стихах березам несть числа...»

«…И все же поэт не обрел того подлинного признания, которое, казалось бы, с необходимостью и уже давно должны были вызвать его лучшие стихотворения. Не без горечи думаешь о власти случая, о какой-то обескураживающей собственной глухоте: рядом с нами глубоко и напряженно творит наш ровесник, а мы в течение долгих лет не слышим его…».

Эти строки известный советский критик Вадим Кожинов написал во вступительной статье к посмертному сборнику стихотворений воронежского поэта Алексея Прасолова. Перечитывая их, невольно ловишь себя на мысли, что их с полным основанием можно отнести и к творчеству нашего земляка российского поэта Василия Барынкина. Двадцать пять лет назад его не стало.

…Так и помню Васю Барынкина человеком без возраста. Всегда, и в этом я был уверен, ему было лет сорок, не больше. В редакцию он заходил обычно «при параде»: коричневый пиджак, рубашка в клеточку и - обязательно! - широкий галстук, даже если на ногах были не лакированные, «свадьбошные», туфли, а резиновые сапоги.

- Вася, а в сапогах-то почему? - не удержался я однажды.

- Жена ботинки спрятала, чтобы я из дома не ушел, - виновато улыбаясь, пояснил он.

А число было шестнадцатое - день гонорара и аванса, и время было послеобеденное, и погода позволяла, поэтому традиционное «Вася, сбегаешь?» воспринималось без самоотвода.

Застенчивая улыбка всегда жила на его лице. Он приходил, и как-то само собой откладывались на потом не шибко важные дела, и наш тридцать восьмой кабинет на четвертом этаже бывшего Дома печати на Офицерской (ныне здесь управление Минюста) незаметно заполнялся его друзьями, которых в «Комсомольской искре» и «Призыве» у Васи было предостаточно.

Разговор в какой-то момент сводился к стихам. Его стихи регулярно печатались, и не только потому, что они были откровенно замечательными. Он не был назойлив или навязчив, от него не прятались, как Андрей Филинов от одного из надоедливых авторов, ему всегда были рады. И стихи его не задерживались, не кисли.

Он был старше всех нас на десять, а то и на двадцать лет, и как звать его по отчеству - Василий Васильевич Барынкин - знали очень немногие.

Не помню, в связи с чем наш редактор Вячеслав Михайлович Чиров попросил однажды под одним из стихотворений указать профессию автора (такое почему-то иногда практиковалось в те годы).

- Подпиши «зольщик», - сказал Вася.

- ?!

- Я на ТЭЦ работаю зольщиком, котлы чищу.

О такой профессии выпускник библиотечного техникума, студент-заочник литфака ВГПИ, конечно же, не мечтал, но жизнь сложилась так, что обстоятельства оказались сильнее мечтаний.

О том, что он родился 1 января, я узнал из новогодней праздничной открытки, которую он прислал из больницы:
«Я в ударе сегодня,
Я в полете душой.
С новым годом, Володя,
С новым счастьем, друг мой!

Я нахожусь в больнице. Гонорар получить не могу. Прошу, чтобы ты указал мой адрес для перевода домой… Сердечный привет Саше Зарецкому, Грише Латышеву и другим. Крепко жму твою ладонь. Твой Василий Барынкин. 30.12.84.».

…Его родина - деревня Великово, где проходит знаменитый гороховецкий отрог, где речка Суворощь впадает в Клязьму. О красоте тех мест я знаю не понаслышке. Совсем недавно разбередил мне душу словами о них мой знакомый известный владимирский художник Виктор Смирнов:

- Летом отдыхал в устье Суворощи - красотища! А рыбалка какая!!! Там невозможно не быть счастливым…

А по левобережью - напротив устья Суворощи - пойма с озерами Великое, Запольное, Бобровинец, Большой и Малый Печкур, речка Люлих, а рядом с домом - гречишные поля, земляничные поляны, а над Клязьмой - величавое холмогорье.
«Я на холме задумчиво сижу.
А надо мною вечер синий-синий.
О горечи тебе я не скажу,
Моя седая веточка полыни.
Уже дымком наносит из села.
Трещат дрозды, подравшись на рябине.
Зачем грустить, какой любовь была,
Моя седая веточка полыни?
Твой запах, словно встречи прежних дней,
Мне вспоминать и чувствовать отныне.
Мне Родина с тобой еще милей,
Моя седая веточка полыни».

Однажды он рассказал, как его на пару с Николаем Рубцовым принимали в Союз писателей. Не приняли. Но посоветовали совсем чуть-чуть поработать над рифмой. Когда он рассказывал нам об этом после той памятной поездки в Москву, то, как всегда застенчиво улыбаясь, добавил:

- Зато одна женщина из приемной комиссии особо подчеркнула:

- Какой культурный, - шепотом разговаривает…

А шепотом он разговаривал еще и потому, что уже был неизлечимо болен. Болезнь стремительно развивалась, но от операции он наотрез отказался. Вася по-прежнему приходил в редакцию, приносил стихи, и мы с горечью замечали, что человек, наш друг, гаснет буквально на глазах. Покурив, он сворачивал кулечек, куда сплевывал сукровицу, а выпив портвейна (боль снимает, пояснял при этом), обязательно шел в туалетную комнату сполоснуть стакан.

В последнее время он приходил с сыном Андреем, симпатичным добродушным парнем, таким же немногословным, как отец.

Однажды Вася попросил меня и Сашу Зарецкого пойти вместе с ним на заседание в писательскую организацию, где должна была решиться (положительно - так верили мы) судьба третьего сборника стихов. Его выход гарантировал поэту вступление в творческий союз.

- Бог Троицу любит, - пошутил он при этом, но как-то невесело.

Мы - какие могут быть разговоры! - пошли. До сих пор вспоминаю я ту атмосферу: мрачный кабинет председателя с окнами в беспросвет; владимирские мэтры, зубры, мастодонты - по одну сторону вдоль серой, больничного цвета стены, и нас, трое, среди поросли начинающих, в подметки не годящихся ему, стоящих возле окон, равнодушно глядящих на улицу Музейную. Слушали его стихи, дежурно хвалили, делали вид, что заново узнали поэта, хотя прекрасно знали, о ком и о чем идет речь.

Вася сидел закинув ногу на ногу, молча слушал, сплевывал сукровицу в бумажный кулечек.

Вердикт был дословно таков: «Замечательные стихи, Василий Васильевич, но ты еще поработай над ними. За полгодика успеешь?».

- Постараюсь, - ответил Вася, и - это меня поразило! - впервые не было застенчивой улыбки на его внезапно потемневшем лице.

Когда мы вышли на улицу, он прошептал, криво усмехнувшись: «Опять рылом не вышел…».

Вскоре он умер, так и не успев «постараться».

«В моих стихах, наверно, много сини.
В моих стихах березам несть числа.
Прошу простить, но я живу в России,
Что от берез и душ людских светла.
Бывают, правда, черные годины,
Бывает, правда, трудно уцелеть.
Прошу простить, но я живу в России,
Которую вовек не одолеть».

Благое, святому угодное дело задумали Вячеслав Михайлович Чиров и Григорий Васильевич Латышев: добиться и фактически осуществить выход в свет стихов ушедших из жизни владимирских поэтов. Мне довелось участвовать в подготовке первого сборника - книги стихов «Я уезжаю» Александра Зарецкого. По нашему плану, следующими должны были стать Алексей Труфилов, Василий Барынкин, Рэм Кочнев, Юрий Мошков, Станислав Штраус-Федоров. В силу ряда печальных обстоятельств такое в нынешние времена вряд ли осуществимо.
Фото из архива Василия Барынкина.Автор: Владимир Самойлов