Спецпоселенцы ехали умирать - За время коллективизации было депортировано в отдаленные районы страны 2,1 миллиона человек

В последние годы в СМИ появляется немало материалов о жизни современного казачества. Внуки и правнуки служивых людей, которых большевики практически всех поголовно назвали врагами новой власти и сослали куда подальше, а то и просто физически уничтожили, теперь стараются восстановить былые традиции своих родов, сотни лет следивших за порядком в родном краю и на его границах. Буквально на минувшей неделе сразу в нескольких центральных изданиях я прочитала статьи о том, что в Липецкой области Отдельное казачье общество, включенное еще в 2000 году в Государственный реестр, решило создать поселение, которое объединило бы всех членов этой православной организации. По прочтении этих публикаций вспомнилась встреча с кубанской казачкой, правда, уже долгие годы проживавшей в Муроме и покинувшей вместе со всеми станичниками родные края далеко не по своей воле. Это ведь только в пропагандистских советских фильмах, по сути дела - сказках, казаки жили в процветающих колхозах. На деле… О том, как это было на самом деле, и поведала мне несколько лет назад Евдокия Филипповна Ромашкина (в девичестве Прищенко). Сегодня хочу воспроизвести этот рассказ, подробно записанный в журналистском блокноте:

- Станица наша большая была. Люди жили в достатке. У нас папа рано из жизни ушел, все хозяйство мама на себе везла и нас, пятерых детей, поднимала. Но не бедствовали. Двух лошадей имели, коров, свиней. А сад какой был! С персиками, абрикосами, сливами, черешней. Конечно, и нам, малышне, дел при таком хозяйстве хватало. Но не жаловались, это было нормой жизни. Все с малолетства работали.

Порушилось все в считанные дни. Под осень 1931 года позабирали отцов, дедов, которые еще в силе были, старших братьев. Почему, за что - никто толком сказать не мог. А потом приехали за бабами, совсем уж стариками да детьми. Рассадили всех по телегам - и на станцию. Мы, глупыши, с друзьями, сестрами даже радовались: впервые поедем куда-то далеко, это же так интересно. Только жалость охватила, когда увидели беспризорно бегающих по полю наших лошадей. Некоторые кобылы за телегами своих хозяев увязались и все не могли понять, почему какие-то чужие люди их отгоняют плетками.

Привезли на станцию, стали грузить в теплушки. Мама, да и другие женщины, кое-какие теплые вещи с собой взяли, только их тут же отобрали, сказали, что и так в вагонах тесно. Народа и вправду было тьма, ведь, считай, всю станицу вывозили. Поэтому мы поклажу там, на телегах, и оставили. С месяц ехали. Как живыми добрались до места, даже не знаю. Приехали на Урал, а там мороз, снега по пояс. У себя на Кубани мы такого в жизни не видали. Ни у кого ни обуть, ни одеть нечего. Тут старики стали поговаривать, что не иначе, как на вымирание нас вывезли. В этой мысли еще больше укрепились, когда увидели барак в лесу, в котором всем нам предстояло жить. Длиннющая деревянная постройка с широкими нарами вдоль стен, а в центре единственная печь. Стали эти нары по семьям делить. Отмерят немного, доску прибьют, это место для семьи Прищенко. Еще через несколько метров другую доску крепят, это место для семьи Черного. Так быстренько по всему бараку нас и расформировали. Тесновато было, а потом свободнее стало, ведь мерли целыми семьями. Кто замерзал: поработай-ка на лесоповале почти что босиком. Кто умирал «от живота». Это уже по весне, когда лебеда пошла, и многие с голодухи ее есть начали. Пухли и мерли. Мама нам, детям, строжайше запрещала что-либо подобное есть. Может, потому и выжили. Потом, правда, гряды вскопали, овощей насажали, даже по наивности помидоров с огурцами. Семена кто-то с собой прихватил. Да не подумали, что климат там не наш - суровый. Повымерзло все.

На этом месте в блокноте следует запись: «Заплакала и несколько минут молчала». Потом моя собеседница продолжила:

- Однажды, уже ближе к осени, брат Иван вдруг исчез. Перед этим они с мамой о чем-то все шептались. Так с тех пор его судьбу и не знаю, как и судьбу самого старшего брата, которого с семьей вывезли раньше в другой лагерь. А тогда мы Ивана больше полугода ждали, думали, может, устроится где и нас заберет. Но не дождались.

Тогда сами решили бежать. Мама сказала: «Все равно погибать, что дорогой, что здесь. А Бог даст, доберемся до родных мест, кто знает, вдруг там уже все успокоилось». Собирались недолго, брать-то было нечего, что имели, уже на себе износили. Налегке и от погони легче уйти. Перед рассветом в путь тронулись. Лес был нашим защитником. При малейшем шуме прятались за деревья.

Месяц блуждали, в основном пешим ходом, а случалось, и товарняком ехали. Питались чем придется. То картошки в поле накопаем. То я милостыню попрошу. Правильно говорится: «От тюрьмы да сумы не зарекайся». В Муром попали случайно. На одной станции встретили человека хорошего. Он маму начал обо всем расспрашивать. Она, конечно, всю правду говорить боялась. А он посмотрел на нас, грязных да оборванных, и говорит: «Догадываюсь, кто вы и откуда. Сам подобное перенес. Так что нечего вам больше судьбу испытывать. Поедем в Муром, устрою вас на работу».

И ведь сдержал слово. Даже не знаем, кто он, как звать. Только явно какой-то большой начальник был, потому что по его записке маму сразу на работу, на фабрику им. Войкова устроили, это при тогдашней-то безработице. А нам в общежитии комнату дали, белье кое-какое выделили. До конца дней буду нести в сердце благодарность к этому человеку. И не только за то, что взял на себя ответственность в пору, когда преобладало наушничество, доносы, поверил нам, беглецам без документов, помог устроиться в жизни. Но и потому, что мне, тогда еще девчонке, показал, что даже в страшное время, которое мы пережили, хороший человек всегда остается Человеком с большой буквы.

Здесь, в Муроме, вновь началась для нас нормальная жизнь. Мама работала. Нас с сестрой Матреной через профком устроили в столовую посуду мыть. Там мы питались бесплатно, да и домой что-то приносили. Особенно везло, когда доставалось котлы мыть. Со стенок котла можно было немало прилипшей каши наскрести. Правда, мама всегда предупреждала, чтобы мы ничего без спросу не брали. Скоро мы обжились, «отъелись», решили домой на разведку съездить. Уж очень тянуло в родной теплый богатый хлебородный край. Отправили на Кубань Веру, самую старшую из наших сестер. Печальную весть привезла она, когда вернулась. На родине все изменилось, люди живут чужие, из знакомых никто так и не вернулся, обычаи и нравы у тамошних людей тоже чужие. Тогда на семейном совете приняли решение здесь, в Муроме, остаться. Мы с Матреной на фабрику к маме работать пошли, потом квартиру получили. Я-то замуж вышла, с годами другое жилье нам с мужем дали, со всеми удобствами. А Матрена так свой век в той нашей первой квартире и доживает.

Помнится, я тогда зашла и к Матрене Филипповне в ее небольшую комнатушку без намека на удобства, которую их семейство получило еще в тридцатые годы. Почти сорок лет отдала эта женщина фабрике. Достала ради гостьи баба Матрена свои награды. Грамот всяческих, значков ударника, победителя - не перечесть. «Я, почитай, всегда в почете ходила», - сказала хозяйка не без гордости. Да, почет был, а вот более приличную комнату, хотя бы в старом фонде, своей ударнице предприятие так и не посчитало нужным выделить. Уже ушли из жизни обе сестры - и Евдокия, и Матрена. Сменила жилье с фабричной окраины на центр города семья Евдокииной дочери. Для нее и ее детей Муром стал уже родным городом. А Евдокия Филипповна, помнится, говорила, что ей постоянно снится родная станица, и что бегут они с сестрами на речку, в которой вода всегда чистая да светлая. Только вот больше никогда не довелось ей умыться этой водой. Потому что тогда кто-то посчитал, что казачество следует истребить на корню. Слава Богу, что опять проросли эти корни.
Людмила Маурова.